Возражая против смелых гипотез о паровой системе земледе­лия и трехполья еще в XI—XII вв., мы считаем несомненными заметные достижения в развитии земледелия в Новгородской земле. Сельское хозяйство было основой народного хозяйства как в Новгородской земле, так и в землях-княжествах Северо-Восточ­ной Руси, а земледелие было ведущей его отраслью.

Далее »

Ошибкой А. А. Кауфмана является не только использование всяких без разбора записей о посопном хлебе. Здесь Кауфман по­ступал совершенно произвольно. Не менее произвольными яв­ляются и тс показатели соотношения озимых и яровых хлебов, которыми Кауфман предложил пользоваться при установлении систем земледелия, применявшихся в Новгородской земле в конце XV- начале XVI в. Он определяет их на основе своих ничем не подкрепленных соображений. Между тем совершенно достоверные данные о том, сколько при трехполье высевалось ржи и сколько овса, в условиях равенства озимого и ярового поля, приводятся в документах XV и начала XVI в.: «…а сеяли на десятине по дне четверти ржи, а яри вдвое».510 Соответственно этому и урожай овса на десятине при исчислении в объемных мерах намного выше урожая ржи. В тех случаях, когда овса высевалось на де­сятину вдвое больше, чем ржи, и получался соответственно вдвое больший урожай овса, мы должны видеть лишь пример равенства озимых и яровых полей, т. е. случай, естественный для трехполья.

Далекие от сельскохозяйственной практики исследователи не всегда помнят это. Для устранения напрасных сомнений в дан-пом вопросе напомним, что то же соотношение, т. е. двойной вы­сев в объемных мерах овса на десятину по сравнению с рожью, считалось естественным и в XIX в. По пятилетним сведениям Центрального статистического управления, средняя для России густота посева ржи близка к восьми мерам на казенную десятину, а овса–около 1П мер на десятину.511 Это азбука дореволюцион­ной трехпольной системы земледелия.

Эти ясные указания на совершенно различную густоту посева озимой ржи и яровых хлебов (для овса в первую очередь), а вместе с этим и на большое различие урожая (в объемных ме­рах) на озимых и яровых полях говорят о том, что, как бы мы ни расценивали соотношение урожая яровых и озимых хлебов, данные об этом в НПК свидетельствуют в пользу трехполья, а не против него. Здесь мы оставляем в стороне и то, что взятые из сведений о «доходах» цифры не выражают истинного соотноше­ния урожая озимых и яровых хлебов. Землевладелец брал с крестьянина тот зерновой хлеб, который ему был нужен, не за­висимо от пропорции полученного крестьянином урожая разных зерновых хлебов. В то же время достаточно ясно, что выражен­ный в объемных мерах урожай всех яровых хлебов обычно был намного выше урожая озимой ржи.

Мы подробно разобрали высказывания и всю аргументацию А. А. Кауфмана против признания трехполья как основы земле­делия в Новгородской земле, так как в них видели отражение всех издавна существовавших в старой дореволюционной историо­графии предвзятых мнений об отсталости сельского хозяйства древней Руси.

Писцы — составители НПК, как очевидцы, свидетельствуют (кроме немногих случаев, указанных нами ниже) о трехполье во всех деревнях и селах Новгородской земли, рассказывая о раз­мере посева зерновых по известной уже нам формуле — «сеют в поле ржи (столько-то) коробей…», — подразумевая при упот­реблении краткой формулы еще слова: «а в дву по тому ж». А. Л. Кауфман, вместе со всеми изучавшими НПК, считает, что если писцы — составители писцовых книг — не имели возмож­ности измерять поля и другие земельные угодья, то они все же досматривали описываемые ими деревни и села, их ноля и, ве­роятно, еще и некоторые угодья. Напомним, что наличие больших полей вблизи жилых построек деревень при паровой трехполь­ной системе земледелия коренным образом меняло облик этих поселении. В селениях же старого типа с подсечным земледелием (которое Л. А. Кауфман сближает с переложной системой земле­делия) зерновые хлеба сеялись на непрерывно менявшихся лес­ных участках, и лес окружал жилища. Составители писцовых книг не могли смешать эти различные селения или хозяйства. Верная оценка тяглоспособностн и материальной мощности каж­дого земледельческого хозяйства была одной из основных задач писцов, н только в условиях правильного ее разрешения можно было обоснованно установить тягло — положить каждое хозяйство в обжи и сохи. Тяглоспособность каждого хозяйства, каждого двора зависела от состояния основы этого хозяйства — от его зем­ледельческой отрасли. Состояние земледелия, материальный его вес определялся размером запашки. Правильная регистрация этой земледельческой основы хозяйства требовала верного понимания его организации. Писцы, приступая к описанию, конечно, хорошо представляли то, что они должны были описывать. Перед ними ясно вырисовывался облик типичного для Новгородской земли земледельческого хозяйства. Его фундамент составляли крестьянские хозяйства («дворы»), основой которых являлось по­левое пашенное земледелие на прилегающих к каждому двору по­лях. Таких полей было три, они отвечали привычной для москов­ских писцов трехпольной паровой системе земледелия, применяе­мой и земледельцами Новгородской земли. При обычном равенстве этих нолей писцам было достаточно сказать о размере посева в одном поле, как становилось ясным все земледельческое хозяй­ство, вся его хозяйственная мощность. Основное поле — озимое, где высевалась рожь. Размером посева ржи характеризовалась вся земледельческая основа хозяйства. По такому плану, по та­кому образцу московские писцы и приступили к своей работе, считая заранее, что на всей основной территории Новгородской земли они встретятся именно с таким земледельческим крестьян­ским хозяйством, которое ведется на основе применения паровой трехпольной системы.

В пашем представлении приказные люди — основа админи­стративного финансового аппарата московского великого князя — это люди большого жизненного опыта, умевшие трезво оценивать все происходящее вокруг, а явления хозяйственной жизни — в первую очередь. Конечно, у тех, кто определял задачи и порядок описания Новгородской земли, так же как и у тех, кто практи­чески должен был выполнить это большое задание, были доста­точно полные сведения о том, как жил и работал новгородский крестьянин-земледелец. Мы твердо уверены, что трехполье, с его резким отличием от подсечного земледелия, московские писцы хо­роню знали еще дома и привыкли к нему. И именно поэтому все описание Новгородской земли выглядит в НПК особенно четким и ясным. Так складывается впечатление о почти повсе­местном (ниже мы особо выделяем район Задней Корелы) рас­пространении и господстве паровой трехпольной системы земле­делия.

Мы разделяем высказанное рядом исследователей мнение, что крестьянин древней Руси в ведении своего хозяйства не считал нужным обязательно следовать одному шаблону. Общее призна-пие преимуществ паровой системы и трехполья и принятие их крестьянином не мешало существенно менять соотношение при посеве озимых и яровых хлебов, свободно определять выбор и ко­личество последних. У крестьянина оставалась возможность раз­рабатывать и подсеку. Естественно и то, что оставались районы, в которых победа трехполья и паровой системы над посекой не была столь решительной. Здесь мы должны признать, что мате­риалы, сообщаемые по этим вопросам писцами, трудно уловимы и приходится полагаться лишь на косвенные указания.

В соответствии с указаниями в документах о том, что на одну десятину высевалось I1/* коробьи ржи, эти данные о посеве, вы­раженные в коробьях, переводятся А. М. Гневушевым в таблицу о площади крестьянской запашки на один двор. В таблице ука­зываются большие цифры для разрабатываемой полевой пашни у крестьян. В Шелонской пятине, например, средняя величина пашни па 1 двор во всех трех полях исчисляется от 11 до 12V2 Де­сятин; она много ниже в Вотской пятине (9—8 десятин) и уже вдвое меньше в пятине Деревской (от 5 до 6V4 десятин).514

Таким образом, площадь разрабатывавшихся под пашню полей колебалась в пределах от 5 до 12 7г десятин. Такое количество десятин полевой пашенной земли для крестьянского хозяйства — большая величина. Однако следует учесть, что приведенные в таблицах А. М. Гневушевым данные — это средние величины размера посевов по целым погостам. На деле же и в этих трех пятинах были отдельные хозяйства с гораздо меньшей площадью посева — например, с посевом ржи в 1 коробью в одном поле, т. е. с площадью поля в А1ъ десятины. В этом случае площадь всех трех полей была 2.2 десятины. Отступления от средних величин посева могли быть и в сторону увеличения. А. М. Гневушев ука­зывает, что имелись крестьянские хозяйства с посевом до 6.5 ко­робей в одном иоле; в этих случаях общая площадь полей будет уже свыше 15 десятин.515

В работе В. Ф. Загорского отмечается, что в Шелонской пя­тине посевы в хозяйстве от 4 до 6 коробей в одном поле яв­ляются наиболее частыми.516 Это значит, что площадь крестьян­ских полей от 9.6 до 14.4 десятин для Шелонской пятины не являлась редкостью. В отдельных же многосемейных дворах по­сев показан в 20 и в 25 коробей ь одном поле (т. е. 16—20 деся­тин в ноле).

Не всегда легко объяснить столь большую разницу в посевах. Указание па очень низкий посев (до одной коробьи в поле) за­ставляет думать, что были такие хозяйства, которые и в нормаль­ных условиях, т. е. в урожайные годы, не обеспечивали себя зерном, между тем как с этих хозяйств наравне с другими шел большой оброк феодалу хлебом. Этот разрыв между хозяйствами с большими посевами и хозяйствами с малой площадью посева зерновых хлебов объяснить будет еще труднее, если присоединить к ним материалы о посевах в Обонежской пятине.

тельной литературы.13

По-иному в письменных памятниках выглядит история плуга. В XIII, XIV и XV вв. плуг по-прежнему указывается в качестве важнейшего орудия обработки земли, и это касается в одинаковой мере как юга и юго-запада Руси, так и Руси Северо-Восточной.

Письменные памятники XIV, XV и последующих веков, от­носящиеся к Северо-Восточной и Северо-Западной Руси, рядом с плугом называют еще соху. Документы этого времени говорят о сохе как об основном орудии земледельческого производства, прочно вошедшем в жизнь и повсеместно распространенном в Се­веро-Восточной Руси и в Новгородско-Псковской земле. Засвиде­тельствованная документами история сохи как основного орудия земледельца Северо-Восточной и Северо-Западной Руси охваты­вает период более чем в шесть столетий.

Далее »

А. И. Мальцев указывает на наличие в лесной зоне многолет­них, трудно искоренимых сорных растений.167 И вслед за этим пишет: «Вопрос о засорителях вновь освояемых земель, возник­ший лишь в самое последнее время… еще слабо разработан и требует более подробного исследования».168 Вместе с тем он отме­чает, что сорняки могли быть и были на подсеках; они легко по­являлись там на второй-третий год эксплуатации подсек. Сорняки заносились и с посевным зерном, которое, как правило, необхо­димой очистке не подвергалось. А. И. Мальцев особо указывает, что главнейшими источниками засорения полей были межники, так как на них растут травы, отличающиеся чрезвычайным оби­лием семян.

С. А. Котт также говорит о том, что вновь осваиваемые целин­ные земли уже на второй-третий год сильно засоряются.169 По мне­нию автора, одной из причин этого является скот; сорная расти­тельность быстро появляется и на лесорубках и после пожаров.

А. В. Кирьянов старается представить дело так, будто бы воз­можны лишь два взаимно исключающихся (полярно противопо­ложных) положения: одно — полевое паровое трехполье и пои нем обилие сорняков; другое — подсека, на ней огонь убил все сорняки, и потому с подсек шло лишь чистое зеппо. На деле уже на второй-третий год и на такие подсоки заносились сорняки: они могли попадать в посевном зерне, заноситься скотом, поступать с соседних участков. Не все подсеки разрабатывались в глухих, недоступных для скота лесах и были изолированы от полей и ста­рых подсечных участков, иа которых могли уже закрепиться сор­няки. Старые подсоки, полянки, используемые под посев и покос, были обычными соседями подсеки. Подсеки естественны в за-польях, недалеко от деревень и поскотин. Подсек на целине, в глу­хом лесу, на «лесу стари», было мало. Большинство их было в ме­стах, благоприятных для появления сорняков. В ответственном эксперименте А. В. Кирьянова внимательной обработке археоло­гического материала должно было предшествовать верное решение вопроса об отборе и качестве материала, избранного для изуче­ния. Конечно, возможности для такого выбора очень ограниченны. Но из этого еще не следует, что, изучая материал города, можно говорить о деревне, или на основании материала одного района делать выводы о другом, или по материалу одной деревни делать заключение о целом государстве.

Мы не сомневаемся в качестве обработки зернового материала; тщательность ее гарантирована как именем А. В. Кирьянова — исследователя-археолога, так и высоким уровнем ведущихся под его руководством лабораторных исследований. Но все же, но на­шему мнению, для больших выводов, которые сделал А. В. Кирья­нов о земледелии всей Новгородской земли, материал малочисле неп и случаен.

Каково действительное происхождение зернового материала, которым пользовался А. В. Кирьянов? Откуда этот зерновой ма­териал? — Эти вопросы даже не ставились Кирьяновым. Весь он найден при раскопках в разных районах Новгорода. Но откуда и каким путем он попал туда? Почему возможно делать на его ос ново столь широкие выводы о состоянии земледелия? Это не по­казано.

Настораживает уже первое высказывание А. В. Кирьянова о земледелии в Новгородской земле. Оно касается IX—X вв. Ав тор исследовал зерна проса. Всего обнаружено 45 мелких кучек, в них только 3500 зерен (т. е. не больше 50 граммов, как указы­вает сам А. В. Кирьянов). Следовательно, это ничтожно малые (в 1—2 грамма) кучки зерен, и не в сосуде, а просто на земле. «Такой характер находок проса, — указывает А. В. Кирьянов, — связан, по-видимому, со случайными потерями его при переноске или переработке». В трех кучках найдены сорняки «окультурен­ных старопахотных почв» (так считает А. В. Кирьянов).170 И на основе таких данных автор делает вывод о формировании основ­ных элементов паровой системы земледелия в Новгородской земле.

Через год после выхода в свет капитального труда Б. Д. Гре­кова о крестьянах появилась работа С. Б. Веселовского о феодаль­ном землевладении в Северо-Восточной Руси.71 Внимательный ре­цензент и глубокий знаток истории социально-экономического строя древней Руси и вопросов истории феодализма И. И. Смирнов, оценивая этот труд Веселовского, пришел к выводу, что разви­ваемая Веселовским схема возникновения феодального землевла­дения и его рассуждения о путях развития земельной собственности безнадежно устарели по сравнению с тем, чего достигла советская историческая наука, и с тем, что очень ярко изложено и убеди­тельно обосновано в труде Б. Д. Грекова.72 В схеме С. Б. Веселов­ского нет крестьянского общинного землевладения, его заменяют девственные «пустые земли». Не понята или не признана сущность процесса феодализации и процесса’ образования феодальной зе­мельной собственности как результата превращения общинных земель в феодальные владения. Не иризнаная крестьянской зе­мельной общины, С. Б. Всселовский не увидел и труда земле­дельца, создавшего земледельческие хозяйства, основного произ­водителя в феодальной древней Руси.

Далее »

Второй важнейшей отраслью сельского хозяйства в Северо-Восточной и Северо-Западной Руси в XIII—XV вв. являлось скотоводство. Среди разводимого в это время скота источники ука­зывают: лошадей (боевых коней; коней, обслуживавших транспорт; лошадей, составлявших основную тяглую силу в сельском хо­зяйстве); крупный рогатый скот — коров (молочный и мясной скот) н тяглых волов; мелкий скот — овец и коз (они давали шкуры и шерсть для одежды и мясо для питания) и свиней (мяс­ной скот); из птицы — кур, уток и гусей. Весь перечисленный здесь домашний скот хорошо известен еще по письменным памят­никам древней Руси X—XII вв.1 Законодательство строго охра­няло права собственности на домашний скот. Особенно большую заботу государственная власть проявляла по защите и обеспече­нию неприкосновенности княжеского и боярского скота.2

Обширные пространства степей и лесостепей Южной и Юго-Западной Руси создавали благоприятные условии для пастьбы со­тен и даже тысяч княжеских коней.3 Такие табуны коней служили источником для пополнения боевыми конями княжеских дружин. В конце XT, XII и начале XIII в. обычным источником пополне­ния конских стад являлись степные половецкие кони, то захваты­ваемые в виде добычи, то

Далее »

Изображая плуг, автор миниатюры схематично нарисовал три (сделанных из «копаией») примитивных рала (третье рало на заднем плане заслонено, от него виден лишь зуб с надетым сошником), грядили которых неправдоподобно соединены в одно целое перекладиной (вальком), от перекладины идут оглобли и постромки, за которые три лошади тянут это сложное пахотное орудие (рис. 2).

Свойства плуга, как орудия вдвое или втрое более произво­дительного, чем рало или соха, художник условно отобразил, нарисовав трех лошадей, тянущих три рала. Все это указывает, что разбираемая миниатюра не может служить источником ни для изучения устройства плуга XIV, XV или XVI вв., ни тем более для характеристики конструкции сохи того времени. Оце­нивая воспроизведенное на миниатюре пахотное орудие, следует прежде всего твердо помнить, что сохе свойственна одноконная упряжка76 и для работ в крестьянском хозяйстве вообще при­вычна одна лошадь, реже две.

IJ какой мере можно доверять художнику-миниатюристу, когда он изображает орудия обработки земли? А. Г. Одрикур и М. Делимар и пояснение того, сколь может быть различно вос­произведение художниками зачастую одних и тех же пахотных орудий.77 указывают в своей книге ряд примеров. Вывод, ко­нечно, ясен: художник фантазирует и поэтому может поставить in следователя в очень затруднительное положение не только не­ясностью рисунка, но и фантастичностью изображения. С этой возможностью мы обязаны считаться и принимать ее во внима­ние, когда пользуемся в качестве источника рисунком из «Жи­тия Сергия».

Конечно, нередко бывает и так, что никакого другого источ­ника нет, кроме такого неясного, малоправдоподобного рисунка. Но для XVI в. у пас такой источник есть, и притом намного более богатый и с более ясным материалом о сохе, чем «Житие Сергия». Это миниатюры Лицевого Летописного свода, датируе­мого 1560—1570 гг. А. Е. Пресняков назвал этот свод «Москов­ской исторической энциклопедией XVI века».78 Лицевой Лето­писный свод хорошо известен историкам, но его многочислен­ные миниатюры в качестве источника использованы далеко не достаточно. По времени они моложе миниатюр «Жития», может быть, лет на десять. Из этого богатого сокровища изучена лишь небольшая доля. Внимание историков сосредоточилось на томах, посвященных русской истории.79 Изображения же сох мы нахо­дим в первом томе, излагающем всемирную историю.80 Том этот хранится в Государственном историческом музее.81

В первом томе имеется восемь миниатюр, на которых изо­бражены сохи.82   Сюжеты,   воспроизводимые   на   миниатюрах,

Намного беднее материал о крестьянской охоте в Северо-Восточной Руси, хотя в дошедшем до нас актовом материале упо­минания охотничьих угодий — путиков, ловищ, перевесий — обычны. Они встречаются в актах Белозерья, Бежецкого верха, Рязанской земли. В одной из белозерских грамот приведен очень содержательный рассказ крестьянина о его строительстве и за­нятиях в период освоения лесного участка: «А мы, господине, — говорит этот крестьянин, — по тем (вновь освоенным, — Г. К.) лесом и путики держали, и ловища ставили, и лесы рассекали и пашни пахали».11 «Путики» — это расчищенные охотниками в густом лесу тропы, по которым они расставляли («ловища ста­вили») силки, кляпцы, западни и другую снасть и приспособления для ловли зверя и пернатой дичи, устраивали ямы и т. п. Путик принадлежал одному охотнику, и только он один мог его эксплуа­тировать. «Держать путик» — значит проторить путик и пользо­ваться им.12 Этот же крестьянин говорит не только об использова­нии охотничьих угодий. Из его слов живо рисуется молодое крестьянское хозяйство, вновь создаваемое в большом лесу. Кре­стьянин, вырубая лес (готовит подсеку — выжигает лес), распа­хивает вычищенные участки и вместе с этим занимается охотой (но путикам и ловищам). Регулярно занимался охотой земледе­лец, выполнявший серьезную задачу по устройству нового хо­зяйства, по расчистке и по освоению земли под пашню. Перед нами лучший пример совмещения охоты с земледелием. Из этого показания мы узнаем также, что обычные для того времени ору­дия охоты и различная охотничья снасть были доступны кре­стьянину, что он, как и всякий другой охотник, мог в совершен­стве владеть ими. Наблюдательному крестьянину, сжившемуся с, природой, были не меньше, чем любому охотнику, известны все повадки зверей.

Охота давала ценную пушнину и пополняла продовольствен­ный бюджет не только профессионала-охотника, но и крестьяина. В древности меха зверей были главнейшим материалом для теплой одежды не только богатых привилегированных классов, но и бедняков. Зайцы, например, давали хоть не очень проч­ный, но теплый мех; зайчатина как пища воспрещалась церковью, но это не препятствовало ее потреблению. Приведенные нами цифры о пушнине, поступавшей от крестьян в составе мелкого дохода феодалам, — это лишь доля того, что давала в общее хо­зяйство охота сельского населения. Кроме того, что потреблялось крестьянами в своем хозяйстве, многое — и главное — шло на ры­нок. Меха были товаром, на который спрос всегда был высок.

Трудности, испытываемые при изучении сельского хозяйства древней Руси, проистекающие из малочисленности сведений о нем, особенно сказываются при изучении народного хозяй­ства Псковской земли. Этим объясняется как отсутствие спе­циальных работ историков о народном хозяйстве Псковской земли, так и то, что в их довольно многочисленных работах о Псковской земле нет глав о сельском хозяйстве, равно как не уделено должного внимания этому вопросу и в общих трудах по истории народного хозяйства.

Псков лишен источника, подобного Новгородским писцовьш книгам. Дошедшие до нас грамоты н частные акты Пскова мало­численны. Лишь немногое и случайное, касающееся сельского хозяйства, затронуто в отдельных статьях ] 1сковской судной гра­моты. Советские археологи не забывают об изучении сельских поселений Псковской земли, но их усилия на этом участке, не в пример разысканиям в других землях-княжествах, пока еще не дали больших результатов. Поэтому в качестве основного источника о сельском хозяйстве и земледелии в Псковской земле выступают летописи.

Псковские летописи выделяются среди других богатством со­держания, конкретностью сообщаемых сведений п несравненно большим интересом к жизни широких масс городского и сель­ского населения; но и в них основное внимание сосредоточено jга политической жизни, на жизни господствующего класса.

Первое место в псковских летописях занимают рассказы о борьбе с внешними врагами, о вторжениях их на территорию Пскова, об ответных военных ударах, о мероприятиях по строи­тельству оборонительных сооружений Пскова и его пригородов, но строительству новых городов-крепостей.

С запада на Псковскую землю непрерывно нападали «немцы»—Ливонский орден. В истории Пскова лишь   кратковременными передышками выглядят периоды, когда заключа­лись и действовали соглашения о мире с Ливонским орденом или когда, отвлеченный борьбой с Литвой, орден оставлял в по­кое Псковскую землю. На юге столь же неспокойным соседом была Литва. Великий князь литовский нередко выступал в каче­стве союзника Пскова. Князь брал обязательство оберегать воен­ной силой мирную жизнь Пскова или осуществлял руководство псковскими войсками, но бывало часто, что Литва выступала против Псковской земли, войска ее вторгались на псковскую тер­риторию. Литовский великий князь стремился подчинить себе Псков пли захватить часть его территории.

Описывая отдельные эпизоды этой напряженной борьбы с «немцами» и с Литвой, деятельность союзников, кпязей-нолко водцев, присылаемых московским великим князем или великим князем литовским, поведение дружин и войск этих князей, лето­писи попутно сообщают сведения о состоянии своей страны, о жизни населения городов и сел. В указаниях на то, чего стоили Пскову и непосредственно сельскому населению Псков­ской земли эти вторжения врагов, борьба с ними, материальное обеспечение союзнических войск и княжеских дружин, форми­рование собственных военных отрядов, — мы получаем сведения о сельском хозяйстве. Мы узнаем о степени материальной устойчивости, о мощности народного хозяйства Пскова, отдель­ных ого районов, о значительности и характере материальных потерь, о способности к восстановлению истребленного.

Вчитаемся в события, изложенные в одной такой летопис­ной записи, и постараемся представить, какой была страна, в ко торой эти события происходили, и как жил в пей парод, участ­ник1 событий. И записи I3′i8 г. рассказывается: «Развергоша мир со псковичи, нсрссхавшс Немцы Норову, повоев.аше села псков­ская. По том, того же .чета, воеваше села около Острова, и нои-доша ко Пскову подле (Зе.шкую реку, воюючи села, и иодъехавше ножгоша хоромы на Завелпчье, и ноидоша ко Изборску, воюючи села псковская и нзборскаа, а псковичи тогда бите у Ворошка (г. Орешка, /’. /Г.)».542 В этой записи для пас любопытно подчеркнуть но столько то, насколько был широк размах втор­жении, сколько то, в какой мере была заселена псковская тер­ритория. От северной границы Псковской земли (район реки Наровы) в мостах, прилегающих к восточным берегам Чудского и Псковского озер, в районе Пскова, в Изборске и Изборской волости (западнее Пскова), в Острове и Островской волости (южнее Пскова), тянулись сельские поселения Псковской земли. В заноси под этим же годом («лета (>8Г)()») говорится о том, что псковичи заявили князю Андрею Ольгердовичу об отказе от него, па что его отец, великий князь литовский Ольгерд, ответил   на падением на псковские волости и разграблением их, а сам Андрей «с полочаны пригнавше без вести, повоеваше неколико сел Воро-ночской волости».543 Такие летописные записи типичны для псков­ских летописей, как прямое отражение обстановки, в какой жила Псковская земля в XIV—XV вв. Объединяя сообщаемые в них сведения о псковских пригородах и волостях в одну общую кар­тину, мы убеждаемся в освоении сельским населением всей Псковской земли. Многочисленные псковские пригороды были центрами волостей с достаточным по численности сельским на­селением.

Летописные записи, как и вся история Псковской земли, сви­детельствуют о большой жизнеспособности, о прочности мате­риальной базы этих волостей, пригородов и в целом всей земли. Именно здесь уместно вспомнить летописную запись о неожидан­ном разбойничьем нападении в 1406 г. литовского великого князя Витовта на Псковскую землю. Летописи в этой записи не без оснований клеймят его самыми нелестными эпитетами, сообщая о его внезапном нападении на Псковскую землю при наличии мирного договора: «…а сам поиде на Псковскую волость… мрьвое нрииде на Коложьскую волость… овых (жителей ее,— /’. К.) иссече, а иныа поведе во свою землю, а всего полону взятие 11 тысящ муж, и жен и детей, опроче сеченых; а под Вороночам юродом наметаше рать мертвых детей 2 лодьи. . .».544 Большая цифра взятых в плен жителей Коложскон волости, указываемая «семи псковскими летописями, говорит о большой численности населения в Коложской волости — одном из южных районов Псковской земли.

О подобном же событии рассказывается под 1480 г. о городе Кобыльем. После ожесточенных боев крепость была взята, «а город огнем съжгоша и церковь и люди, мужей н жен и ма­лых деткы несть числа, а друзии сказуют 4000 без 15 душ».555 Л под 1502 г. написано: «Остров выжгоша Немци на Великой реки, месяца семтября 8 день; а душ 4000 скончалося, овы зго-реша, а иныа истоиоша, овы мечю иредаша, а иныа в плен пове-догаа».546 К этим записям следует еще добавить, что наряду с человеческими жертвами враг наносил неисчислимый мате рналъный ущерб, разоряя край, уничтожая посевы, угоняя скот. По недолго оставался край разоренным. Быстро восстаиавлива лись все потери. Вместо разрушенного города-крепости появлялся новый с прежним или с другим названием; восстанавливалось хо­зяйство.

При рассказе о фактах, указывающих на жизненность, стой­кость Псковской земли, на способность ее населения быстро вос­станавливать свои силы и материальную мощь, следует еще напом­нить о пережитых Псковом эпидемиях чумы. Этот бич населе­ния средневековья с особой силой и многократно проносился над Псковской землей. Псковские летописи указывают на 14 дли­тельных эпидемий, перенесенных населением Псковской земли с 1341 по 1560 г. Каждая из них была тяжелой катастрофой.517 Эпидемия чумы в 1352 г. опустошила почти всю Русскую землю. Из подробного рассказа о ней в псковских летописях видно, что для Пскова она была не менее грозной, чем для Москвы и всей Северо-Восточной Руси. После эпидемии 1420—1421 гг. некому было жать хлеб. В 1465—1476 гг. чума свирепствовала больше двух лет. Псковская земля, с ее многочисленным и деятельным сельским и городским населением, в этих рассказах летописей выступает как страна жизнеспособная, экономически сильная, стойкая в борьбе и быстро накапливающая силы в мирное время.

Обратимся теперь к летописям, чтобы ознакомиться со све­дениями о сельском хозяйстве. Мы уже отмечали, что взоры со­ставителей летописных сводов обычно обращены к жизни гос­подствующего класса, интерес же к вопросам народного хозяй­ства и к явлениям сельской жизни проявлялся не часто, лишь в меру прямой связи таких явлений с важными политическими событиями в жизни страны. Было правилом, что летописная за­пись о состоянии урожая, о неблагоприятных для хлебов атмо­сферных условиях попадала в летописиый свод только потому, что эти явлепия сельскохозяйственной жизни вели в дальней­шем к неурожаю, дороговизне хлеба, к голоду и катастрофиче­ской смертности.

С этой стороны содержание псковских летописей оказывается несколько необычным и потому особо интересным для нас. Прежде всего записей об урожае хлебов, о погоде, о ценах на хлеб в псковских летописях гораздо больше, чем в других. Не­обычно и то, что среди всех этих летописных записей нет ни одной, которая действительно была бы вызвана неурожаем, со­провождавшимся катастрофической голодовкой и массовой смертностью. Правда, и для Псковской земли характерна прямая тесная зависимость сельского хозяйства от условий погоды. Хлеба здесь также страдали от слишком дождливой осени, пло­хого лета, от ранних морозов осенью, от заморозков и снегопадов поздней весной или в начале лета. Снижались и даже пропа­дали по этим причинам урожаи, но, судя по рассказу летописи, неурожаи эти не вели к каким-либо особо тяжелым послед­ствиям.

Всмотримся внимательнее в эти сообщения. Под 1303 г. за­писано: «Бысть зима тепла без снега и на лето бысть хлеб дорог велми»;  под 1314 г.: «Изби мраз всяко жито, и бысть драгость люта, по пяти гривен зобница; и бяше притужно людем велми; бяше же та драгость много время».549 Есть основания в данных случаях считать, что затянувшаяся дороговизна хлеба тяжело отражалась на положении бедноты. Многим действительно было «притужно вельми», могли быть и единичные жертвы голода, но положение, по-видимому, все же было не таким, чтобы псков­скому летописцу расценивать подобный неурожай как бедствие, сопровождавшееся голодной смертью многих. Между тем летопи­сец хорошо знал, что во многих других землях-княжествах древ­ней Руси неурожаи выливались в настоящие народные бедствия и что именно так писалось и в новгородских летописных сводах, в тверских, в московских и др.

Наряду с двумя приведенными записями из псковских лето­писей, можно привести еще немало подобных, сообщающих также о неурожаях или гибели урожаев вследствие неблагоприятных условий погоды, вызывавших повышение цен на хлеб, приводив­ших к ухудшению жизненных условий, но в обстановке Псков­ской земли переживавшихся без больших потрясений, срав­нительно легко; и псковские летописи это специально отме­чают.

Трудности разработки истории народного хозяйства, обуслов­ленные малочисленностью источников, особенно сказываются при изучении периода, следующего за нашествием татар. Гибель ма­териальных ценностей сопровождалась истреблением ценностей культурных — памятников письменности, наших основных источ­ников. К тому же на состоянии письменных источников XIV— начала XV в. в полной мере сказалось и то преднамеренное унич­тожение документов своих политических противников, которое совершалось во время феодальных войн. Создалось положение катастрофического «провала» источников по истории сельского хозяйства с 1240-х годов до начала XV в. Лишь нить летописных повествований о событиях политической жизни земель-княжеств древней Руси дает понятие о темпе и об уровне народнохозяй­ственной жизни Руси в это время.
Далее »